Композитор Александр Журбин: «Я – театр одного вахтера»

В этом году Александр Журбин отмечает два юбилея – ему исполняется 60 лет, 40 из которых он занимается творчеством. Журбин – автор музыки к самым известным российским фильмам, он же считается и родоначальником жанра мюзикла в России. Его спектакль «Орфей и Эвридика» занесен в Книгу рекордов Гиннесса за то, что уже 30 лет не сходит с театральных подмостков (даже «Кошки» Эндрю Ллойда Уэббера не продержались в Лондоне больше 25 лет). Александр ЖУРБИН дал интервью «Новым Известиям».

– Почему совсем немногие русские мюзиклы основаны на отечественной литературе?

– На самом деле собственно русских мюзиклов у нас почти не было. Те попытки, которые предпринимались в этом направлении, можно перечесть по пальцам одной руки: мюзикл по «Двум капитанам» Каверина, который назывался «Норд Ост», не слишком удачные «12 стульев»… Сейчас мы еще делаем «Владимирскую площадь» по «Униженным и оскорбленным» Достоевского. Хотя российские и советские костюмы и реалии – это же нормально для жанра. У нас ведь есть море литературы: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Булгаков, Платонов и так далее. Вплоть до Сорокина, Пелевина, Ерофеева. Это все горы литературы, которую мы можем, грубо говоря, утилизировать для мюзиклов.

В моем багаже около 30 мюзиклов – поверьте, это огромное число (у Эндрю Ллойда Уэббера их одиннадцать). Но у меня довольно мало написано на русскую тему, о чем я себя уже сейчас, в конце творческой жизни, корю.

По Шекспиру, Мольеру или Гомеру создают спектакли во всем мире. Их сюжеты интернациональны.

Но музыка на самом деле – вовсе не интернациональный язык.

«Интернациональность музыки» – это легенда, выдумка обывателей. Когда я пишу по Достоевскому, ни один зарубежный композитор со мной не сравнится. Я ведь недаром провел в Петербурге какую-то часть жизни. Знаю, что такое «каморка» у Достоевского – ведь никто в других странах этого не знает. В отличие от американцев знаю, что такое коммунальная квартира...

– Вы производите впечатление неисправимого оптимиста, во всяком случае – человека жизнерадостного. Почему вы выбрали бездны Достоевского для нового мюзикла?

– Может быть, я действительно произвожу на всех впечатление человека, который должен писать исключительно комедии и веселые оперетты. Может, в этом виновно телевидение, где я всегда играю в каком-то веселом жанре. Но у меня есть невидимая публике часть... Я давно мечтал подойти к Достоевскому. Обдумывая, на какие произведения можно писать музыку, на какие нет, я знал, что главным условием ее рождения является страсть. А Достоевский – один из самых страстных писателей на свете. В любой его вещи, от самой большой до самой маленькой, есть какой-то экстрим, исступленность, истовость.

– Роман «Униженные и оскорбленные» – простенькая мелодрама, ранний опыт для Достоевского. По другим, более зрелым его произведениям можно ставить мюзиклы?

– Я думал об этом. «Преступление и наказание» слишком затертое. И к тому же один композитор пишет для этого романа музыку уже 25 лет. Я этого делать точно не буду. Может быть, по той же причине, по которой никогда не буду писать «Мастера и Маргариту». Это все уже слишком избито.

– Почему бы не поставить музыкального «Идиота»? Для телесериала он был бы в самый раз.

– Там в главном герое есть одна червоточина. Он не привлекает женского внимания. Черт его знает, как это правильнее сформулировать. Он не мужчина. Поэтому там нет никаких мужских страстей. Сексуальных страстей – скажем так. Там все страсти – исключительно то, что называется словом «психоложество». Вот «Братья Карамазовы» годятся.

– Не боитесь, что русский мюзикл по «Униженным и оскорбленным» будут сравнивать с французскими «Отверженными»?

– Я этого влияния абсолютно не скрываю. Когда я писал «Орфея и Эвридику», то не скрывал, что был под влиянием рок-оперы «Иисус Христос – Суперзвезда». Тогда это было модно, я это полюбил. В мюзикле «Владимирская площадь» вы не найдете никаких прямых цитат из «Отверженных». Но вместе с тем по стилю и даже по истории это очень близко к знаменитому роману Виктора Гюго. Там тоже есть бедная маленькая девочка и благородный главный герой. Безусловно, есть некоторое перекрещивание тем, в том числе музыкальных.

– Почему мюзикл вдруг поставила труппа из Перми, а не столичные звезды?

– У пермских актеров есть истовость, так необходимая для постановки по Достоевскому. Видно, что они кладут на это жизнь. Когда они играют, у них каждый раз высоковольтное напряжение. Этот пермский театр был в жутко запущенном состоянии последние лет 20. Туда никто не ходил. Люди не знали, для чего нужна оркестровая яма, и думали, что это яма для картошки. Но приехал московский режиссер Борис Мильграм и начал какое-то возрождение. Когда в Перми была премьера, случилось то, чего никогда не было в истории города. Театр был окружен толпой. Пришли несколько тысяч человек – при том, что это местный театр без всяких звезд. Конечно же, все желающие на премьеру не попали.

А когда я приехал в Пермь, чтобы показывать это произведение, там играл за всех. Это было отдельное представление. Сам себя я называю «театр одного вахтера». Когда я сажусь за рояль, то все три часа этого произведения, «Владимирской площади», от начала до конца пою – за хор и за каждого персонажа, рассказываю и еще танцую. Это производит совершенно убийственное впечатление. Потому что такого быть не может. Ну вот, я снова вынужден сам себя хвалить. А в Перми был еще особый случай. Там собралась вся труппа театра – человек сто. Поставили рояль прямо на сцене. Я сел, начал играть. И где-то минут через десять сломался стул: «Ба-бах»! Это было что-то. В летописи театра эта история останется навсегда: «А вы помните, что было, когда Журбин сломал стул?»

Но если серьезно, я думаю, что мои успехи как театрального композитора связаны как раз с тем, что я умею показывать свои произведения достаточно убедительно, и на людей это всегда производит впечатление.

назад